Андрей А. Мальцев

Гуманитарные науки настолько отличаются от наук естественных, что в английском языке даже применяется специальный термин «the Humanity» в отличие от «the Science». Гуманитарные науки развились позже естественных, поэтому постоянно испытывают их влияние. Периодически предпринимаются попытки и в гуманитарной области применить методологию эксперимента и получить точное знание, очищенное от предвзятости, свободное от политической ангажированности. Но экспериментальный метод с трудом применим в гуманитарной области, или применим в каких-то узких вопросах, например в социологическом опросе, а потому и противников экспериментальных методов достаточно.

Парадигма современной науки как рационалистической науки, базирующейся на экспериментальном исследовании повторяющихся явлений, возникла и развилась в XVII веке в работах Галилея, Декарта, Спинозы, Лейбница и Ньютона. Именно тогда был разработан ее метод – для того чтобы установить истину, нужно поставить научный эксперимент, дающий повторяющиеся результаты и подтвержденный независимыми опытами.

В наибольшей степени на формирование парадигмы экспериментальной науки оказали работы Декарта – настолько, что эту парадигму называют картезианской. Метод радикального сомнения Декарта проявился в требовании подтверждения экспериментов независимыми исследователями. Из дуализма Декарта, выделении им двух различных объективных сущностей – протяженной и мыслящей – выросло требование разделения субъекта исследователя и объекта исследования.

Применение картезианских экспериментальных принципов к физике определило ее развитие до конца XIX столетия. В результате было построено совершенное здание физики Ньютона-Максвелла, описывающее Вселенную с абсолютной математической точностью. Казалось, физика полностью завершена – осталось лишь несколько мелких вопросов, требующих уточнения.

Когда появляется новый эффективный метод, естественно пытаться внедрить его как можно шире – для достижения максимального результата. А потому картезианство сразу же попытались применить не только в физике, но и в социологии. Так возникла "социальная физика" как попытка некоторых философов построить социальную науку наподобие механистических методов ньютоновской физики. Отметим вырастающие из философии Декарта материалистический монизм Б.Спинозы, механистический материализм Т.Гоббса и немецкую школу картезианства Г.Лейбница – создателей «социальной физики». Но попытки прямого копирования физических методов в область социологии оказались малоуспешными, а сам термин «социальная физика» был полностью дискредитирован.

Почему же эффективное в физике картезианство оказалось дискредитировано в социологии? Почему физика развилась раньше других наук? (Ведь уровень сложности явлений в современной физике ничуть не меньше сложности проблем в социологии. Хотя бы проблема турбулентного потока в газовой динамике – стохастическое, «свободное» поведение молекул газового потока вполне можно сопоставить «стохастическому», свободному поведению людей в социуме.) Для этого есть, по крайней мере, две причины:

Во-первых, недостаточное развитие философского материализма. Необходимо было введение Ф.Энгельсом понятия формы движения материи, чтобы стало ясно, что в физике, ограниченной самым низшим, грубым уровнем материальности, возможны простые модели, обладающие, тем не менее, хорошей предсказательной силой. Так статика как раздел механики успешно разрабатывалась еще в Древней Греции. Но по мере нашего сдвига по шкале форм движения материи к высшим формам применение простых моделей становится все более проблематичным – падает их предсказательная способность. Именно поэтому науки развивались в четкой хронологической привязке к этой шкале – чем выше форма движения материи, тем сложнее модели, необходимые для развития соответствующей науки, и тем позднее эта наука оформляется.

Во-вторых, проблема в самом картезианстве, в стремлении Декарта критически оценивать опытные данные, выводить из них скрытые в природе истинные законы, формулируемые на математическом языке. Геометрический подход Декарта предполагал абсолютную точность выведенных законов. Конечно, практически мы измеряем явления с какой-то конечной точностью, определяемой нашими инструментами измерения. Но формула физического закона, выведенная картезианцами на основе эксперимента, не предполагала никаких ограничений – это «истинное» знание об «абсолютной» сущности.

Вот это стремление к абсолютной точности, к получению «истинного» знания и явилось причиной фиаско картезианства в социологии. (Необходимо отметить, что Декарт объективно не мог сформулировать принципы приближенного знания, истинного лишь с некоторой определенной степенью точности, поскольку первые работы по теории вероятностей Паскаля, Ферма и Гюйгенса вышли уже после его смерти, а основные теоремы были доказаны лишь в XIX веке.) И если в физике (на первоначальных уровнях ее развития, например, в той же механике) стремление к абсолютной точности еще работает, то такой подход сомнителен в социологии и психологии. Даже в биологии еще возможна «абсолютная точность» рефлекса. Но о какой точности можно говорить, когда мы вторгаемся в субъективный мир психологии или социологии? Ведь даже рефлексы могут подавляться сознанием человека. Чем выше по шкале форм движений материи мы поднимаемся, тем больше степеней (размерностей) свободы, следовательно, больше и объем пространства свободы экспериментального объекта[1].

Посмотрите, какие проблемы возникают при строгом применении экспериментального картезианства в социологии.

Возьмем требование повторяемости эксперимента. О какой воспроизводимости результатов может идти речь, если принципиально невозможно повторить начальные условия какой-либо общественной ситуации? Две элементарные частицы в физике являются полностью идентичными, что невозможно сказать о людях. Пусть даже эксперимент поставлен, какой независимый исследователь способен воспроизвести начальные условия и повторить эксперимент? Где он возьмет идентичных людей? И даже если люди будут те же самые, очевидно, что они будут в неидентичном первому эксперименту состоянии. У них будет другое настроение, они будут голодны, они будут уставшими, а даже если все эти условия (состояния) и удастся повторить, в любом случае они будут иметь другой возраст (а элементарные частицы не стареют) и обладать каким-то знанием о проведении первого эксперимента – что неустранимо.

Можно попытаться создать повторяемость социальной ситуации – взять набор конкретных людей и задать им некую социальную ситуацию. Потом стереть им память (вызвать амнезию) и снова задать ту же ситуацию. В таком случае вероятно можно добиться строгой повторяемости эксперимента. Но очевидно – такое возможно разве что в концлагере. Посмотрите – белых мышей специально выводят для экспериментов. Какую-то группу мышей многократно скрещивают друг с другом, чтобы получить однородную в генетическом плане чистую линию. Не будем же мы проделывать то же самое с людьми?

То есть в социологии мы исследуем в принципе неповторимые явления, да и эксперименты ставим не мы. Конечно, мы можем поставить эксперимент (пусть и неповторяющийся или повторяющийся условно) в малой социальной группе – специально созданной или сложившейся стихийно, скажем, в коллективе какой-то фирмы. Но уже эксперимент в рамках хотя бы целой страны выглядит проблематичным. Нельзя же всерьез воспринимать слово «эксперимент» во фразе «социальный эксперимент большевиков» по отношению к построению социализма в СССР – если это и эксперимент, то никак не научный. Некие действия, предпринятые вопреки имевшейся в тот момент социальной теории на основании ленинской гипотезы о мировой революции[2], провалившейся уже к 1920 году (русская революция запалом для европейской не стала), а потому в дальнейшем вообще никак с теорией классического марксизма не согласующиеся и давшие совсем не те результаты, которые ожидались, это эксперимент не только над гражданами России, но и над самими большевиками. Некая объективная, то есть внешняя по отношению к народу России и властной элите Советского Союза, (не зависящая от их сознания) «сила», «сущность» (Вселенная, Природа, История, Провидение и т.д.) «поставила» эксперимент над самими «экспериментаторами», «исследуя» их субъективные реакции.

Посмотрите – тут зеркальное отношение относительно физического картезианства. В картезианстве субъективный исследователь ставит эксперимент над объектом эксперимента. Здесь же объективная История «ставит» эксперимент на субъективном Человеке. Отражением именно этого факта является концепция вызова-ответа Арнольда Тойнби. Эксперименты ставит не человек, а Провидение, и мы можем лишь наблюдать их, а если и вмешиваемся, то только на правах подопытных кроликов.

Второе существенное отличие физического эксперимента –  временной фактор. Сколько длится рядовой физический эксперимент? Секунды, минуты, часы – не более того. Камни, что бросал Галилей с Пизанской башни, падали несколько секунд. Для выведения формулы математического маятника эксперимент длится минуты. Для экспериментальной проверки вращения Земли с помощью того же маятника – несколько часов. И хотя для выведения формулы физического закона требуется серия экспериментов (и не одна), все равно время, затрачиваемое на исследование какого-либо закона, никак не больше нескольких лет. То есть конкретный исследователь за время своей профессиональной деятельности вполне может выполнить несколько исследовательских программ, вывести несколько физических законов, сообщить об этом коллегам и дождаться от них подтверждения опытов еще при своей жизни.

Другое дело, если мы работаем в макросоциологии. Не говоря о том, что мы не ставим эксперименты, а наблюдаем результаты экспериментов, стихийно поставленных самой Историей, но и время, затрачиваемое на один эксперимент, измеряется десятилетиями, если не столетиями. «Социальный эксперимент большевиков» длился 74 года.

Процесс классообразования. В результате социального переворота 1917-1920 годов в России была уничтожена старая классовая структура. Рабочий класс стал формально правящим. Буржуазия и дворянство были уничтожены, а выжившие их представители – деклассированны. Начались процессы образования новых классов – инженеров и номенклатуры. О том, что возник новый класс управленцев, писал еще Л.Троцкий. Позднее эту же мысль высказал М.Джилас. В 70-х годах это утверждение было подробно обосновано М.Восленским. Концепция революции менеджеров Бернхема также отталкивалась от идей Л.Троцкого (интересное замечание об этом сделал Вадим Роговин в 18 главе своей книги[3]). Прошло не менее десяти лет с момента Революции, пока новый класс был замечен, и еще несколько десятков лет, пока он был обоснован – мгновение для Истории, но существенный срок для историков.

Наконец, вызов-ответ Тойнби. Если цивилизация дает неадекватный ответ на вызов Истории, то есть проваливает «экзамен», то через сто-двести лет этот вызов снова ставится Историей перед этой цивилизацией несколько в другой форме.

Время эксперимента в социологии измеряется десятками и сотнями лет. А потому, если какой-либо исследователь и проживет достаточно долго, чтобы наблюдать какой-нибудь эксперимент, у него практически не останется времени, чтобы сообщить об этом коллегам и дождаться от них подтверждения наблюдений в других подобных экспериментах. Процесс выработки социологических теорий и принятия их ученым сообществом, поэтому, сильно затруднен. Ведь даже в физике, где, казалось бы, эксперимент есть эксперимент, и возразить ему невозможно, но, оказывается, вполне возможно признавая сам эксперимент полностью игнорировать следующие из него выводы. Так споры по поводу теории относительности продолжались несколько десятилетий: «Один из творцов теории относительности, А.Эйнштейн, /…/ дал под влиянием махистской философии извращенное, идеалистическое обоснование теории относительности. /.../ За идеалистическое истолкование теории относительности ухватились мракобесы и мистики, договорившиеся до реальности четвертого измерения пространства, конечности мира и тому подобной мистики»[4].

Тем более это проявляется в социологии, где и эксперимент-то лишь условно можно называть экспериментом. Маркс с Энгельсом на основании экспериментов, поставленных Историей в процессе формирования капиталистического общества, вывели принципы исторического материализма. Но зависимости, выведенные на основании всего одной серии экспериментов, требуют подтверждения. Поэтому был сформулирован прогноз-гипотеза – как будет проходить переход к социализму. При жизни Маркса История прогноз проверить не смогла. Уже после его смерти, но еще при жизни Энгельса, наметилось расхождение прогноза и исторической реальности – прогноз предполагал вооруженное восстание, а реальность сдвигалась к мирной парламентской борьбе. И Ф.Энгельс, как участник творческого исследовательского коллектива Маркс-Энгельс, еще успел внести это уточнение в теорию (хотя и требование революции сохранил). Впрочем, такое изменение теории не было признано, к примеру, В.Лениным, продолжавшим готовить восстание (революцию). Уже в начале ХХ столетия это вызвало некоторую разницу в оценке прогноза-гипотезы марксизма. Э.Бернштейн заметил, что переход к социализму должен бы уже начаться, но поскольку этого нет, следовательно, надо вносить уточнения в теорию (за что был назван ревизионистом). В.Ленин также исходил из того, что переход к социализму в Европе вот-вот начнется, а потому он сделал Октябрьскую революцию, чтобы инициировать революцию европейскую. К 1920 году выявилось, что ленинское предположение о европейской революции полностью провалилось.

Все это, однако, не привело к развитию теории. Линия Э.Бернштейна, пытавшегося продолжать развитие теории после Ф.Энгельса, была оборвана, и позднейшие поколения эсдеков сделали из утверждений Бернштейна вывод, что марксизм не подтверждается практикой, следовательно, от него надо отказаться. Но ведь сам-то Бернштейн не собирался от марксизма отказываться, а намеревался его развивать.

Последователи В.Ленина также, по сути, от марксизма отказались, поскольку вышли за пределы марксистского прогноза-гипотезы и начали строить теорию, исходя из реальности Советского Союза, реальности, прямо запрещаемой классическим марксизмом. Посмотрите, сколько оговорок делает В.Ленин в 1917 году, что он не собирается строить социализм, оговорок, которые он впоследствии забудет. «Не "введение” социализма, как наша непосредственная задача»[5]. «Взять власть не для /…/ непосредственного перехода к социализму. Этого быть не может»[6]. «Пролетариат России /…/ не может задаваться целью немедленного осуществления социалистического преобразования»[7].

Как видите, ограниченный срок жизни исследователя-социолога приводит к тому, что исследовательская программа (эксперименты – формулировка гипотезы – проверка гипотезы экспериментами) не может быть завершена при жизни исследователя. После же его смерти программа, подхваченная другими исследователями, кардинально меняется – настолько, что зачастую приходится ставить вопрос о преемственности исследований.

Наконец, третье существенное отличие социологии от физики – геометрическое.

Прежде чем началось развитие физики, было разработано понятие физического пространства. Сначала была разработана геометрия Евклида, и только потом разработана статика, как раздел механики. Для развития же динамики потребовалось создать точные хронометры, а Декарту разработать систему координат. То есть развитие физики напрямую завязано на разработку понятий пространства и времени. Нет этих понятий – нет физики. В еще большей мере это справедливо для теории относительности, геометрия которой отличается от привычной нам евклидовой.

Но понятия пространства и времени слабо разработаны в гуманитарных науках. Понятие социального пространства пытался разрабатывать П.Сорокин, и он же – понятие социальной динамики. Но ведь социальное пространство и физическое пространство – это разные пространства. Те же рабочие места гораздо больше влияют на объем социального пространства, нежели географическая площадь какой-либо страны. Чем больше рабочих мест и чем они разнообразней, тем больше плотность населения, тем больше, следовательно, и объем социального пространства, и веер возможностей для каждого конкретного человека. Конечно, понятие социального пространства нередко используется социологами. Однако это, скорее, образ, нежели конкретный термин. Аналогично с понятием времени. Если про социальное время сразу не скажешь – отличается ли оно от физического, то психологическое время от физического отличается однозначно. В этом каждый из нас мог убедиться самостоятельно.

В свое время автор высказал гипотезу, что пространство, в котором существуют политические партии, двумерно[8]. Подобную же идею ранее высказывал и Д.Андреев в Розе Мира[9], однако он не вычислял размерность политического пространства, а наблюдал его непосредственно в состоянии мистического озарения. (В принципе, используя методологию Д.Андреева, насколько бы экстравагантной она ни была с точки зрения науки, можно попытаться обойти геометрическое ограничение. Наблюдая социологические пространства непосредственно, гораздо проще выяснить их геометрию, нежели путем вычислений. Однако методика Д.Андреева довольно трудна для овладения, Автор, во всяком случае, ее не освоил.)

В силу этих трех важных отличий физики от социологии, картезианство в социологии не сработало, а попытки создания на его основе социальной физики потерпели провал. Однако картезианство все же оказало существенное влияние на гуманитарные области знания. Общенаучное требование получения «истинного» знания, точного знания, неискаженного знания, знания того, как явление идет «на самом деле» – вот это требование оказало влияние. Даже не имея возможности применить принципы картезианского эксперимента, гуманитарии все равно стремились получить абсолютное знание о тех явлениях, что они описывали. Это влияние картезианства ощущается в гуманитарных науках до сих пор. Стремление к «истинному» знанию – общенаучное требование XIX и более ранних веков.

Провал первоначальных попыток разработать в рамках картезианства социальную физику вызвал три различные реакции, ярко проявившиеся в социологии XIX века. Огюст Конт снова попытался разработать социальную статику и социальную динамику. Но, учитывая провал предшественников, он утверждал, что Наука не должна задаваться вопросом, почему происходит явление, а только ограничиваться описанием того, как оно происходит. Отказ от исследования конечных причин и сущностей явлений в дальнейшем стал одним из важнейших постулатов позитивизма.

Второй вариант развития социологии дал Карл Маркс. Не пытаясь напрямую применять методы экспериментальных наук, он исходил из некоего общего понятия научности, понимая под научностью материализм. Диалектический метод Гегеля, примененный в рамках философского материализма, породил историко-диалектический метод. Эволюционная гипотеза Лапласа практически сразу привела к формулировке эволюционной теории Дарвина и эволюционной теории Маркса – марксизм вполне вписывался в научную картину мира XIX столетия. Восхождение от абстрактного к конкретному предполагало, что за конкретными историческими фактами стоят некие «истинные» абстрактные сущности, которые мы выявляем с помощью диалектики – класс, частная собственность, потребительная и меновая стоимости. Если меновая стоимость может быть зафиксирована на рынке, то потребительная стоимость непосредственному измерению не поддается и довольно абстрактна.

Наконец Макс Вебер дал третью возможную реакцию на провал социальной физики Т.Гоббса и Г.Лейбница. Раз методы картезианства в социологии не работают, следовательно, методы социологии должны принципиально отличаться от методов естественных наук, а потому надо разрабатывать понимающую социологию. Именно отсюда идет мнение, что theHumanity – не theScience.

Внимательнее посмотрите на различие реакций О.Конта и К.Маркса. Маркс не пытается применять провалившиеся в социологии методы экспериментального картезианства, а исходит из некоей «научности», которая понимается им как материализм. В результате возникает марксистская эволюционная картина мира, вполне подобная биологической картине мира Чарльза Дарвина и физической картине мира Ньютона-Максвелла. Маркс вывел социологию на уровень научности, достигнутый в XIX столетии, с той поправкой, что социология изучает самую высшую форму движения материи, а потому объективно менее разработана, чем физика.

Гораздо более интересна реакция О.Конта. Провал попыток создания социальной физики заставил его задуматься о самом понятии научности, в результате чего был разработан позитивизм. Позитивизм стал влиять на развитие физики. Впервые не физика вызывала развитие социологии, а социология влияла на физику. Позитивизм Конта привел к эмпириокритицизму Маха-Авенариуса. Эрнст Мах критиковал механику Ньютона за введение понятий «абсолютное пространство и время», поскольку они не наблюдаемы, следовательно, фикции, поэтому их нужно изгнать из науки, чем проложил дорогу Эйнштейну. Мах также сформулировал принцип экономии мышления – наука имеет целью заменить, то есть сэкономить опыт, предвосхищая факты. Таким образом, с экспериментального поиска законов упор переносился на прогноз. Ранее открытые факты и зависимости должны использоваться для формулировки прогноза-гипотезы, а уже прогноз должен проверяться экспериментом.

В это же время теория вероятностей приняла строгий математический вид. Однако до опытов Майкельсона-Морли, создания Альбертом Эйнштейном теории относительности и одновременного развития квантовой механики картезианская парадигма экспериментальной науки под сомнение не ставилась. Так закончился XIX век.

ХХ век начался с научной революции – рухнуло здание физики Ньютона-Максвелла, а его место заняла физика Эйнштейна. При этом большинство физиков продолжало пользоваться старой физикой, поскольку она привычней, формулы проще, а отличия в расчетах по старой физике и физике Эйнштейна незначительны и становятся актуальными только при больших скоростях.

К примеру, Карл Поппер утверждает, что наука развивается путем фальсификации гипотез, когда опровергнутые гипотезы (теории) отбрасываются, а остальные используются только до тех пор, пока не будут опровергнуты[10]. Как видите – это не совсем так. Физика Ньютона-Максвелла была опровергнута (фальсифицирована) опытами Майкельсона-Морли, но в течение 25 лет после этих опытов физика Ньютона-Максвелла ученым сообществом под сомнение не ставилась – пытались объяснить эти опыты в рамках физики Ньютона. Осознание того, что физика Ньютона-Максвелла опровергнута, пришло только после того, как А.Эйнштейн предложил другую физику, которая вытекала из опытов Майкельсона. То есть физика Ньютона-Максвелла была опровергнута не экспериментом, хотя эксперименты Майкельсона и сыграли в этом важную роль, а другой физикой, которая предложила другую физическую картину мира и более точно соответствовала экспериментальным данным, чем старая теория. При этом (повторим) подавляющее большинство физиков продолжало пользоваться (и пользуется до сих пор) физикой Ньютона, прекрасно сознавая, что она опровергнута физикой Эйнштейна – различие в расчетах при обычных скоростях не превышает ошибки измерений, а потому неактуально. Расчеты же по физике Ньютона существенно проще.

Как видите, средневековое стремление выяснить, как там все происходит «на самом деле», потеряло смысл. Физическая теория потеряла сущностный характер, сохранив только характер расчетного инструмента. До тех пор, пока отличие в расчетах и  опытных измерениях не превышает ошибку эксперимента, мы пользуемся теорией, условно полагая ее истинной. И нас не особенно интересует – так ли все происходит на самом деле, как это описывается теорией, либо же это просто формальная модель, позволяющая нам делать расчеты.

К тому же разработка теории вероятностей и теории ошибок, а также осознание того, что мы для построения теорий используем экспериментальные факты, которые зафиксированы с какой-то конкретной конечной точностью, привело к пониманию, что и теории, нами формулируемые на основании этих фактов, также истинны только с какой-то конечной точностью. А потому абсолютные истины и абсолютные сущности, стоящие за явлениями, потеряли смысл.

Еще в большей мере все это вытекает из квантовой физики. Уровень сложности явлений, изучаемых квантовой физикой, таков, что полностью теряет смысл картезианское требование разделения субъекта исследователя и экспериментального объекта. Исследователь влияет на эксперимент уже самим фактом исследования. Полностью потеряли смысл попытки выяснить – как там все происходит «на самом деле». Не имеет смысла вопрос: Что такое фотон – частица или волна? Поскольку, если мы измеряем фотоэффект, то фотон – частица, а если измеряем интерференцию, то – волна. Чем именно является в данный момент фотон полностью зависит от того, что именно мы в данный момент измеряем. Сложность явлений, исследуемых современной наукой, такова, что субъективность устранить принципиально невозможно[11].

Это и послужило причиной введения Н.Бором принципа дополнительности – мы не можем осознать Вселенную во всех ее проявлениях одновременно, но можем ее изучать, используя набор канонически сопряженных моделей, каждая из которых редуцирует Вселенную своим способом. А мы в каждом случае используем тот вариант редукции, который позволяет решать стоящую перед нами в данный момент задачу. Дискуссия между К.Поппером и Т.Адорно, начавшаяся на заседании немецкого социологического общества в Тюбингене в 1961 году, стала причиной того, что принцип дополнительности Н.Бора фактически был распространен и на социологию под названием постмодернизм.

В результате произошедшей научной революции старая научная парадигма, разработанная Декартом, перестала удовлетворять исследователей. Споры о парадигме стали заметным явлением в конце ХХ века, еще Налимов В.В. и Дрогалина Ж.А. отмечали[12], что для анализа многочисленного экспериментального материала требуется признать три основополагающих положения:

• отказ от требований точной воспроизводимости любого явления, необходимый для анализа существенно однократных явлений;
• отказ от жесткого разделения на субъект и объект в процессе познания;
• отказ от требования признавать онтологической реальностью только то, что может быть воспринято через приборы.

Но если старый метод экспериментальной науки (для того чтобы установить истину, нужно поставить научный эксперимент, дающий повторяющиеся результаты и подтвержденный независимыми опытами других исследователей) перестал эффективно работать, то чем же его заменить? Как совместить имеющуюся реальность с методом радикального сомнения, до сих пор остававшегося основой науки? Как быть с проверкой экспериментальных результатов опытами других исследователей, если исследователь в принципе не способен поставить эксперимент, как это оказывается, например, в макросоциологии?

По-видимому, надо признать то, что уже произошло в науке – в поиске новых знаний перенести упор с открытия новых экспериментальных фактов на конкуренцию прогнозов. На основании имеющихся данных и выявленных зависимостей делается прогноз-гипотеза, который впоследствии проверяется независимыми исследователями. Таким образом, мы уходим от непременного требования точной воспроизводимости, поскольку прогноз-гипотеза может описывать и уникальное явление. Точно также мы уходим от проблемы субъекта исследователя и исследуемого объекта, поскольку эксперимент, описываемый в прогнозе-гипотезе, может ставиться самой Природой (Вселенной, Историей и т.д.). Аналогично требование аппаратно-приборной регистрации также становится не обязательным. Но в любом случае сохраняется требование следующей последовательности: сначала создается прогноз-гипотеза – затем либо ставится эксперимент (в этом случае сохраняется требование подтверждения эксперимента другими исследователями), либо мы ждем, когда эксперимент поставит сама Природа (в этом случае желательно, чтобы результаты эксперимента могли зафиксировать несколько независимых исследователей). Никакая гипотеза (теория) не может считаться подтвержденной, пока не подтвержден хотя бы один прогноз, созданный на ее основе. Если же имеется две конкурирующие гипотезы, то приоритетом должна пользоваться та из них, что точнее подтверждается наблюдениями. Нарушая эту последовательность, мы попадаем в область веберовской, принципиально не научной, а гуманитарной социологии, претендующей только лишь на «понимание» процессов, но не способной предсказывать их течение.

По-видимому, впервые сознательно механизм конкуренции гипотез использовали в случае с общей теорией относительности. Если специальная теория относительности создавалась как объяснение парадоксальных для физики Ньютона-Максвелла опытов по измерению скорости света, то общая теория относительности создавалась А.Эйнштейном как развитие специальной. И хотя она сразу же давала более точные значения для некоторых известных явлений, чем теория гравитации Ньютона (например, более точное значение прецессии перигелия Меркурия), но было выполнено и прямое предсказание, которое затем было проверено наблюдениями. 29 мая 1919 года, через 4 года после публикации окончательного варианта общей теории относительности, было зафиксировано смещение видимого положения звезды в поле тяготения Солнца. Причем величина смещения соответствовала не теории гравитации Ньютона, а теории Эйнштейна.

Общая теория относительности и в дальнейшем участвовала в конкуренции гипотез, поскольку периодически предпринимаются попытки построить теорию гравитации на других принципах, отличных от геометрических принципов Эйнштейна. Однако всякий раз оказывалось, что именно теория Эйнштейна лучше подтверждается экспериментальными проверками и астрономическими наблюдениями.

Как видите, механизм конкуренции прогнозов и требование подтверждения прогнозов последующими наблюдениями, описанные в этой статье, новыми не являются. Они давно и успешно применяются в физике. А потому предложение такого механизма можно было бы посчитать тривиальным. Однако это не так – по той простой причине, что данный механизм не используется в гуманитарной области.

Покажем это на примере марксизма.

Марксизм полагается сейчас большинством отечественных социологов устаревшим. При этом, как правило, не анализируются прогнозы марксизма, либо анализируются поверхностно. Наиболее серьезный пример критики Карла Маркса дал Карл Поппер в работе «Открытое общество и его враги». Он привел многочисленные сбывшиеся прогнозы Маркса, но выдвинул утверждение, что эти прогнозы не являются прогнозами, а совпадение получилось в результате подгонки событий под заранее известный результат. Однако есть не менее двух сбывшихся прогнозов, для которых обвинение Поппера заведомо не верно[13]. А потому объявлять марксизм не научным, по крайней мере, преждевременно.

Однако нельзя уйти и от того факта, что не все прогнозы марксизма сбылись. Так если брать все варианты марксизма (кроме авторской концепции Ноосферной революции[14]), то в рамках этих марксизмов нет объяснения, например, следующим явлениям:

• не выполнился прогноз марксизма о прогрессирующем обнищании пролетариата;
• в равной мере не выполнился прогноз о пролетаризации средних слоев;
• не выполнился прогноз о концентрации капитала, в частности, в земледелии;
• не выполнился прогноз о вооруженном восстании пролетариата в развитых странах;
• даже с учетом внесенной Энгельсом поправки о парламентской реформе вместо вооруженного восстания, все равно факт отсутствия прогрессивности в рабочем классе выглядит парадоксальным.

А потому классический марксизм может считаться подтвержденным только с некоторой долей условности. Автор попытался устранить логические нестыковки, имеющиеся в классическом марксизме[15]. Если это сделать, то повышается логическая стройность теории, все несбывшиеся прогнозы корректируются так, что начинают соответствовать имеющейся реальности. Главный прогноз марксизма (о формационном переходе от капитализма к следующей общественной формации, происходящем в развитых странах – США, Западная Европа – в результате регулярных кризисов неплатежей и борьбы рабочего класса) оказывается выполненным еще в 30-х годах ХХ столетия[16]. Проблемы марксизма, проблемы его корректировки, а также прогнозы, сделанные на основе скорректированной теории марксизма обсуждались автором в ряде статей[17].

То, что в современном марксизме накопилось много проблем, в общем, признается не только критиками, но и последователями марксизма. Периодически предпринимаются попытки обсудить эти проблемы и найти какой-то выход. При этом уделяется внимание и несбывшимся прогнозам марксизма, как, например, в работах постсоветской школы Критического марксизма[18], группирующейся вокруг журнала Альтернативы и связанного с ним семинара. Но большинство исследователей пытаются развивать теорию в рамках ленинизма, упуская из вида факт, что ленинизм является развитием теории на основе провалившегося прогноза-гипотезы. Единственный представитель этой школы, кто ставит проблему новой формации и класса бюрократов[19], это Водолазов Григорий Григорьевич. Но он стоит в этой школе особняком, и его взгляды являются исключением. Попытка же сместить обсуждение на подтверждение (провал) прогноза-гипотезы успеха не имела – автор послал статью в редакцию журнала Альтернативы А.Бузгалину, но дискуссии это не вызвало[20].

А.Пригарин на страничке Ассоциации марксистских организаций России разместил дискуссионную статью[21]. Автор в ответ предложил обсудить вопрос подтверждаемости (подтвержденности) прогнозов марксизма[22]. Никакой дискуссии, впрочем, не возникло. Б.Кагарлицкий в ИГСО организовал Школу марксизма, где прошел цикл лекций по марксизму[23]. Автор передал Борису Юльевичу лично в руки комплект своих статей по марксизму, предложив обсудить вопрос прогнозов марксизма. Никакого ответа на это предложение не было. Как, впрочем, уклонился от такой дискуссии и Павел Кудюкин, один из ведущих участников семинаров по марксизму в ИГСО[24].

Не говоря уже о взглядах многочисленных коммунистических партий и групп, которые исходят из ленинизма, априорно полагая его истинным, а потому в принципе уклоняются от дискуссий по вопросу о научной корректности этой теории.

Тем временем марксизм как макросоциологическая концепция пребывает в кризисе. Выхода из кризиса никто не ищет, а над марксизмом во многом заслуженно продолжает висеть обвинение в не-научности.

Выход, как представляется автору, лежит в неуклонном применении механизма конкуренции и подтверждения гипотез. Только применяя этот механизм можно построить науку, независимо от того в гуманитарной области, либо же в области естественных наук мы ее строим. Только применяя предложенный механизм, уже с успехом применяющийся в области естественных наук, можно устранить пропасть между «the Science» и «the Humanity».